Светлана Алексиевич о книге “У войны не женское лицо”:
На фронтах Великой Отечественной войны в Советской армии воевало более 1 миллиона женщин. Не меньше их принимало участие в партизанском и подпольном сопротивлении. Им было от 15 до 30 лет. Они владели всеми военными специальностями – летчицы, танкистки, автоматчицы, снайпера, пулеметчицы... Женщины не только спасали, как это было раньше, работая сестрами милосердия и врачами, а они и убивали. В книге женщины рассказывают о войне, о которой мужчины нам не рассказали. Такой войны мы не знали. Мужчины говорили о подвигах, о движении фронтов и военачальниках, а женщины говорили о другом – как страшно первый раз убить...или идти после боя по полю, где лежат убитые. Они лежат рассыпанные, как картошка. Все молодые, и жалко всех – и немцев, и своих русских солдат. После войны у женщин была еще одна война. Они прятали свои военные книжки, свои справки о ранениях – потому что надо было снова научиться улыбаться, ходить на высоких каблуках и выходить замуж. А мужчины забыли о своих боевых подругах, предали их. Украли у них Победу. Не разделили.
Интервью Светланы Алексиевич на “Радио Свобода”:
А полностью безопасным общество уже никогда не будет. Мы можем его сделать только более безопасным. И только любовью.
Серия передач “У войны не женское лицо” (на Youtube.com):
- 1 серия - Это была не я
- 2 серия - Стрелять хотела
- 3 серия - Я встретил вас
- 4 серия - Если родится девочка
- 5 серия - Тогда я не плакала
- 6 серия - Милосердие
- 7 серия - Утро туманное, утро – седое
Цитаты из книги Светланы Алексиевич
“У войны не женское лицо”
В школе нас учили любить смерть. Мы писали сочинения о том, как хотели бы умереть во имя... Мечтали...
У "женской" войны свои краски, свои запахи, свое освещение и свое пространство чувств. Свои слова. Там нет героев и невероятных подвигов, там есть просто люди, которые заняты нечеловеческим человеческим делом.
[Человек] Прошел путь вверх и путь вниз - от ангела к зверю.
Чувства и язык образованных людей, как это ни странно, часто больше подвержены обработке временем. Его общей шифровке. Заражены чужим знанием. Общим духом.
Человек больше войны...
Вопрос Достоевского: сколько человека в человеке, и как этого человека в себе защитить?
По меньшей мере три человека участвуют в разговоре [воспоминании]: тот, кто рассказывает сейчас, и тот, кто был этим человеком тогда, в момент события, и я.
Невозможно приблизиться к реальности вплотную, лоб в лоб. Между реальностью и нами - наши чувства.
Дрожание вечности. То, что есть в человеке всегда.
Мне интересно не само событие, а событие чувств. Скажем так - душа события. Для меня чувства - реальность.
А как объяснить ребенку войну? Объяснить смерть? Ответить на вопрос: почему там убивают?
Женская память о войне самая "светосильная" по напряжению чувств, по боли.
В центре всегда то, как невыносимо и не хочется умирать. А еще невыносимее и более неохота убивать, потому что женщина дает жизнь. Дарит. Долго носит ее в себе, вынянчивает. Я поняла, что женщинам труднее убивать...
Мужчины... Они неохотно впускают женщин в свой мир, на свою территорию...
Человек больше всего виден и открывается на войне и еще, может быть, в любви. До самых глубин, до подкожных слоев. Перед лицом смерти все идеи бледнеют, и открывается непостижимая вечность, к чему они сами бывают не готовы.
Еще раз убедилась, что наша память - далеко не идеальный инструмент. Она не только произвольна и капризна, она еще на цепи у времени, как собака.
Уже два года я получаю отказы из издательств. Молчат журналы. В отказах приговор всегда одинаков - слишком страшная война. Много ужаса. Натурализма. Нет ведущей и направляющей роли коммунистической партии... Одним словом, не та война... Какая же она - та?
Я собираю, выслеживаю человеческий дух там, где страдание творит из маленького человека большого человека.
Так в чем же мой конфликт с властью? Я поняла - большой идее нужен маленький человек, ей не нужен он большой. Для нее он лишний и неудобный. Трудоемкий в обработке. А я его ищу... Ищу маленького большого человека.
Мы еще не знали (или забыли), что революция - это всегда иллюзия, особенно в нашей истории.
Те, кто был на войне, вспоминают, что гражданский человек превращается в военного за три дня. Почему достаточно всего трех дней?
Больше всего ранит то, что мы изгнаны из большого прошлого в невыносимо маленькое настоящее.
Из разговора с цензором: "Это - ложь! Это клевета на нашего солдата, освободившего пол-Европы. На наших партизан. На наш народ-герой. Нам не нужна ваша маленькая история, нам нужна большая история. История Победы. Вы никого не любите! Вы не любите наши великие идеи. Идеи Маркса и Ленина."
Я - учитель истории... На моей памяти учебник истории переписывали три раза. Я учила по трем разным учебникам... Что после нас останется? Спросите нас, пока мы живы. Не придумывайте потом нас. Спросите...
Вокруг много людей, но ты всегда одна, потому что человек всегда одинок перед смертью.
Не женское это дело - ненавидеть и убивать.
Разве могут быть цветными фильмы о войне? Там все черное. Только у крови другой цвет... Одна кровь красная...
"Ну что вы умеете? Что вы будете делать на войне?" А мы не понимали. Перед нами такого вопроса не стояло: что мы будем делать? Хотели воевать - и все. До нас не доходило, что воевать - это что-то уметь делать. Что-то конкретное.
Кончилась война, у меня было три желания: первое - наконец я не буду ползать на животе, а стану ездить на троллейбусе, второе - купить и съесть целый белый батон, третье - выспаться в белой постели и чтобы простыни хрустели. Белые простыни..."
На войне, как говорится, ты наполовину человек, а наполовину зверь.
Жалко было только нашу маму. Из красавицы она мгновенно превратилась в старую женщину, очень обиженную на судьбу, она не могла жить без папы.
Мы возмущались, когда командир отделения, младший сержант Гуляев, имевший четырехклассное образование, учил нас уставу и произносил неправильно отдельные слова. Нам казалось: чему он может научить? А он учил нас, как не погибнуть...
Жутко вспомнить, каким кошмарным был первый марш. Я готова была совершить подвиг, но не готова была вместо тридцать пятого носить сорок второй размер. Это так тяжело и так некрасиво!
Спросите меня: что такое счастье? Я отвечу... Вдруг найти среди убитых - живого человека..."
"Ты спрашиваешь, что на войне самое страшное? ... Самое страшное для меня на войне - носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то... Я не выражусь... Ну, во-первых, очень некрасиво... Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо.
Мужчины закалывают друг друга. Добивают. Доламывают. Бьют штыком в рот, в глаз... В сердце, в живот... И это... Как описать? Я слаба... Слаба описать... Одним словом, женщины не знают таких мужчин, они их такими дома не видят. Ни женщины, ни дети.
"Столько видела отрезанных рук и ног... Даже не верилось, что где-то есть целые мужчины. Казалось, что все они или раненые, или погибли..."
- А любовь была на войне? - спрашиваю я.
- Среди фронтовых девчонок я встречал много красивых, но мы не видели в них женщин.
Дар слез, женский дар...
я не раз сталкивалась с этими двумя правдами, живущими в одном человеке: собственной правдой, загнанной в подполье, и чужой, вернее нынешней, пропитанной духом времени. Запахом газет. Первая редко могла устоять перед тотальным натиском второй.
И даже определилась закономерность: чем больше слушателей, тем бесстрастнее и стерильнее рассказ. С оглядкой на то, как надо. ... Всякий раз меня поражало это недоверие к простому и человеческому, это желание подменить жизнь идеалом. Обыкновенное тепло - холодным сиянием.
Творили историю, но жили днем. Короткой памятью.
Магнитофон записывает слова, сохраняет интонацию. Паузы. Плач и растерянность. Я понимаю, что когда человек говорит, происходит нечто большее, чем остается потом на бумаге. Все время жалею, что не могу "записать" глаза, руки. Их жизнь во время разговора, их собственную жизнь. Отдельную . Их "тексты".
Вы себе представить не можете, как хорош женский смех на войне! Женский голос.
На войне я стал лучше... Несомненно! Как человек я стал там лучше, потому что там много страдания. Я видел много страдания и сам много страдал. И там неглавное в жизни стразу отметается, оно лишнее.
Я хочу... - медленно, почти шепотом выговаривает Ольга Васильевна. - Я хочу хотя бы один день прожить без войны. Без нашей памяти о ней... Хотя бы один такой день...
У нас, скажу я вам, забрали победу. Тихонько выменяли ее на обычное женское счастье. Победу с нами не разделили. И было обидно...
На фронте мужчины относились к нам изумительно, всегда оберегали, я не встречала в мирной жизни, чтобы они так относились к женщинам.
А спала дочка в чемодане... Фанерный чемодан, с которым муж вернулся с фронта, служил вместо люльки. Кроме любви, ничего в доме не было.
Бог не создал человека для того, чтобы он стрелял, он создал его для любви.
Я тебе объясню: страшно вспоминать, но куда страшнее не вспоминать".
Женская натура противится армейскому порядку. То она забыла, что ей приказано было сделать, то получила из дому письмо и все утро проплакала. Накажешь, а другой раз отменишь наказание - жалко.
Я слышу слово: "Война!" И думаю: "Какая война, если у нас завтра в институте экзамен? Экзамен - это так важно. Какая может быть война?"
Человек умирает, но все равно не думает, не верит, что он умирает. А ты видишь, как из-под волос идет желтый-желтый цвет, как тень сначала движется по лицу, потом под одежду... Он лежит мертвый, и на лице какое-то удивление, будто он лежит и думает: как это я умер? Неужели я умер?
У человека на войне стареет душа. После войны я уже никогда не была молодой... Вот - главное. Моя мысль...
Война как была, может быть, одной из главных человеческих тайн, так ею и осталась.
Путь только один - полюбить человека. Понять его любовью.
Как бы я ни любила смотреть на небо или на море, все равно больше меня завораживает песчинка под микроскопом. Мир одной капли. ... Как назвать малое малым, а большое большим, когда то и другое так бесконечно? Я уже давно их не различаю. Для меня один человек - это так много. В нем есть все - можно затеряться.
Если мужчины видели женщину на передовой, у них лица становились другими, даже звук женского голоса их преображал.
Война убивает время, драгоценное человеческое время. ... Больше всего на войне мне было жалко время...
Но красивых девочек жалели на войне, жалели больше. Это правда. Их жалко было хоронить...
Во сне в секунду укладывается то, что в жизни требует годы.
О чем бы женщины не говорили, даже о смерти, они всегда вспоминали (да!) о красоте, она являлась неистребимой частью их существования: "Она лежала в гробу такая красивая... Как невеста..."
На войне требуются солдаты и только солдаты. Нужен был солдат... А хотелось быть еще красивой...
Мужчины как-то очень трудно голод переносили. Голод для них был страшнее смерти...
Организм до такой степени перестраивался, что мы всю войну не были женщинами. Никаких у нас женских дел... Месячных... Ну, вы сами понимаете... А после войны не все смогли родить...
Не верилось. что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была!
Хотели ли мы на фронте быть похожими на мужчин? Первое время очень хотели: сделали короткие стрижки, даже походки изменили. А потом нет, шиш! Потом так захотелось краситься, сахар не ешь, а бережешь, чтобы челочку им накрахмалить. Мы были счастливы, когда доставали котелок воды вымыть голову.
А к брюкам у меня до сих пор отвращение, я их не надеваю даже тогда, когда еду в лес. За грибами, за ягодами. Хотелось носить что-то обыкновенное, женское..."
А как быть мужчиной [если ты женщина]? Невозможно быть мужчиной. Наши мысли - это одно, а наша природа - это другое. Наша биология...
Стыд был страшнее смерти.
"Женщина на флоте... Это было что-то запретное, даже неестественное. Считалось, что она приносит несчастье на корабле.
"Разве я найду такие слова? О том, как я стреляла, я могу рассказать. А о том, как плакала, нет. Это останется невысказанным. Знаю одно: на войне человек становится страшным и непостижимым. Как его понять?
Страдание - особый вид знания. Есть что-то в человеческой жизни, что другим путем невозможно передать и сохранить, особенно у нас. Так устроен наш мир, так устроены мы.
Любовь - единственное личное событие человека на войне. Все остальное общее - даже смерть.
Только русская женщина, уезжая на курорт, может взять в собой военный билет и думать, что, если что такое, она сразу пойдет в военкомат.
До войны мы не успели даже поцеловаться. Мы строже смотрели на эти вещи, чем нынешние молодые люди. Поцеловаться для нас было - полюбить на всю жизнь.
Наша любовь не делилась на сегодня и на завтра, а было только - сегодня. Каждый знал, что ты любишь сейчас, а через минуту или тебя или этого человека может не быть. На войне все происходило быстрее: и жизнь, и смерть. За несколько лет мы прожили там целую жизнь. Я никогда никому не могла это объяснить. Там - другое время...
Первые пеленки нюхала-нюхала, не могла нанюхаться. Запахи счастья... Женского... На войне нет женских запахов, все они - мужские. Война по-мужски пахнет.
Я наказана... За что? Может, за то, что убивала? И так подумаю... В старости много времени... Думаю и думаю. Утром стою на коленях, смотрю в окно. И прошу Бога...
Мертвые молчат... Если бы мы знали, что нам могут рассказать мертвые? Могли бы мы жить? Плачу и плачу. У меня слезы вместо слов..."
Счастье за горами, а беда за плечами...
Мама моя так говорила: как помру, не знаю, что с душой будет, а руки - так отдохнут.
Видела, как маленький Коленька, ему не было года, мы его учили слову "мама", как он, когда его [фашисты] забирали у матери, понял сверхъестественным образом, что лишается ее навсегда, и закричал первый раз в своей жизни: "Мама!" Это было не слово или не только слово...
Умереть - проще всего. А вот жить...
Платье, в котором я была в гестапо, мама держала у себя. И когда умирала, оно у нее под подушкой было. До ее последнего часа...
“Я знаю, почему ты не ложишься, когда стреляют. Ты хочешь, чтобы нас вместе убили”. - Это ребенок мне говорил, четыре годика. А я не имела сил лечь, если я лягу, то уже никогда не встану.
И вот меня поразило, я и теперь об этом думаю, величие сердца матери. В таком великом горе, когда хоронят ее сына, у нее хватило сердца, чтобы оплакать и других сыновей... Оплакать, как родных..."
Моя дочь в пять лет читала молитвы, а не стихи. Тетя Даша учила, как надо молиться. Она молилась за папу и маму, чтобы мы остались живы.
Как объяснить ребенку? Как ему объяснить смерть... Я иду с сыном по улице, а лежат убитые - и по одну сторону и по другую.
Играет во дворе с детьми, придет вечером домой и спрашивает:
- Мама, что такое - папа?
Я ему объясняю:
- Он беленький, красивый, он воюет в армии.
Кто был на войне, тот знает, что это такое - расстаться на день. На один всего день..."
Если не быть женщиной, то на войне не выжить. Я никогда не завидовала мужчинам.
Ночь. Барак. Заключенные лежат и разговаривают. Спрашивают друг друга: "За что посадили?" Один говорит - за правду, второй - из-за отца... А третий отвечает: "За лень". Как?! Все удивляются. Рассказывает: "Сидели вечером в одной компании и рассказывали анекдоты. Домой вернулись поздно. Жена спрашивает: "Сейчас пойдем донесем или утром?" - "Давай утром. Спать охота". А утром за нами пришли..."
Хватило нам, фронтовым девчонкам. И после войны досталось, после войны у нас была еще одна война. Тоже страшная. Как-то мужчины оставили нас. Не прикрыли. На фронте по-другому было.
Я никогда не покупала и не дарила детям военных игрушек. Ни своим, ни чужим. Однажды в дом кто-то принес военный самолетик и пластмассовый автомат. Тут же выбросила на помойку... Немедленно! Потому что человеческая жизнь - это такой дар... Великий дар! Сам человек не хозяин этому дару...
Не может быть одно сердце для ненависти, а второе - для любви. У человека оно одно, и я всегда думала о том, как спасти мое сердце.
Комментариев нет:
Отправить комментарий